Да будет...

Черная крыса, ощерившись, нацелилась на его кусок хлеба, в оскале твари узнику чудилась насмешка. В голове снова зазвучали слова старинного проклятия: да съедят хлеб твой крысы, да покинут тебя друзья твои… Вальбурга была в ярости и не заботилась о последовательности фраз, мешала с древней формулой выплески собственного вдохновения – именно поэтому проклятие звучало как очередная из ее речей, только напыщеннее… Но это была не речь, а материнское проклятие, самое страшное из всех. Пусть она не соблюла букву, с духом-то было все в порядке.

…да не будет никого рядом, дабы подать тебе стакан воды в час слабости твоей…

Странно, что ей - при ее-то изобретательности - не пришло в голову «да окажутся друзья твои крысами».

Он попросил ту газету у Фаджа из чистого озорства – очень уж смешон был министр, увидевший вместо ожидаемого маньяка аристократа в изгнании. И даже не рассчитывал, что его просьбу удовлетворят. Но когда взгляд упал на фотографию, рассудок, которым он так гордился тут, в Азкабане, чуть не покинул его. Лица волшебников растеклись перед глазами, рыжие пятна и веснушки замельтешили в бешеном танце, а посреди этого хоровода нагло выступала черная крыса с ухмылкой Петтигрю.

…да съедят хлеб твой крысы, да покинут тебя друзья твои, да не примет земля костей твоих…

Сириус встряхнулся. Зрение сфокусировалось. Он снова видел перед собой семью рыжих волшебников, а на плече у конопатого мальчика с обиженной гримасой на лице действительно сидел Питер Петтигрю в своей анимагической форме.

Да будет по словам твоим, матушка, если я не поймаю эту крысу.